Страх и ненависть современного искусства: в чем проблема борцов за «красивое»

В дискуссиях вокруг нравственных и профессиональных качеств Александра Ройтбурда  как претендента на должность директора художественного музея есть не только “фекальная экспертиза”, но и вопросы красоты.  Художница и искусствовед Евгения Селезнева специально для Культурометра попробовала разобраться с аргументами “красоты”. Приводим ее авторскую колонку.

Во всем мире художники изучают историю искусства, чтобы знать, что и почему делали до них, и на этой основе создавать что-то новое. Ценность творца определяется тем, насколько ему удалось синтезировать и развить собственную мифологию, образный мир, дополнить общую карту смыслов. Дабы не «изобрести велосипед» и избежать вторичности, нужно знакомиться с полотнами разных Тицианов и Вермееров, по возможности пытаясь понять, как средневековая плоскостность переросла в ренессансную телесность, почему классицисты так любили древнегреческие сюжеты, и что заставило импрессионистов «обрезать» свои «кадры».

Сравнивая с медициной: врачи пользуются наработками отчаянных средневековых анатомов, воровавших трупы с погоста; вакцинами, которые инфекционисты начала ХХ века испытывали на себе; некоторые не чураются и народных рецептов – но при этом Нобелевскую премию получает тот, кто открывает что-то принципиально новое, а для практикующего врача одним из показателей мастерства является умение и смелость использовать эти инновации.

Львиная доля тех, кто хотя бы минимально соприкоснулся с искусством, не понимает ценности новизны. Для них «хорошая живопись» – это когда «как на фотографии или похоже на старых мастеров». Все что «не похоже», получает ярлык «са-вре-мен-на-е», с характерной презрительной интонацией.

Меня не удивляет такой подход у обывателей. Когда человек в последний раз был в музее в девятом классе, где из-под палки любовался натюрмортами семнадцатого века и батальными сценами, показать ему двадцать лет спустя без подготовки работы того же Ройтбурда/Ралко/Михайлова/нужное вставить/ – значит предсказуемо спровоцировать культурный шок.

Чтобы осознать современное искусство, нужно время, усилия и насмотренность. Иногда еще и деньги. Зачем морочить себе голову, думает человек, если вот же оно, яркое, красивое и с цветочками продается прямо на Соборной площади. Мне самой понадобилось несколько лет, чтобы хотя бы перестать морщиться при виде абстракций. Понадобилось много ходить на выставки в разные музеи, в разных городах; читать специализированную литературу; бесконечно просматривать работы художников и даже – о боже! – пройти пару курсов лекций /нет, не Островского/. Еще проучиться три года на заочке худграфа, но тут сложно сказать, насколько и в какую сторону он повлиял. Наверное, все-таки в лучшую.

…Поначалу кажется, что тебя затягивает в секту имени Малевича. Психика рефлекторно сопротивляется, тянет обратно, к Валледжо и тщательно прописанным дамам в пышных барочных платьях /мои персональные слабости на поле дурного вкуса/.

Затем понемногу начинаешь мириться с пастозностью нонконформистов и задерживаться подольше возле «мутного» Хруща. Еще через какое-то время приходит понимание, что такое «салонщина» и чем так страшен Андреевский спуск. Перестаешь говорить на Поллока «так может детсадовец» и искать в любом полотне сюжет, фигуры и симпатичное лицо натурщицы.

Примерно в это же время открывается красота «некрасивых» картин. Кричащий нерв Бэкона и Шиле; болезненная меланхолия Мунка; тотальная заполненность Ротко – правдивая красота нового мира, который художник нашел в себе и предъявил зрителю. Ни один, даже самый изящный и технически выхолощенный академический натюрморт с ними не сравнится.

Наконец, спустя 4-5 лет такого тренинга, приходит что-то вроде озарения. Ты надолго застываешь перед цветовыми полями Сильваши, сходу видишь колористические диссонансы и сторонишься аляповатых картин, Марчук перестает казаться таким уж гением, а нонконформисты-шестидесятники становятся как родные. Буду скромной и предположу, что это только конец начала настоящего понимания, что к чему.

Но вместе с тем, ты страдаешь, жестоко страдаешь. Потому что перед тобой открывается вся бездна общественного дурновкусия, и если только вообще выходить из дома и в интернет, преодолевать ее приходится каждый день. Бонусом к убогой живописи начинаешь замечать убогие дизайн и архитектуру; поджимаешь губы и тренируешь дзен христианской терпимости, слыша восторги в адрес пресловутых «цветуечков»; когда начинаются массовые обсуждения «савременнаго» искусства, превращаешься практически в воина-одиночку, пришельца с другой планеты.

Я могу понять, откуда берется художественная незамутненность у инженеров, юристов, счетоводов и некоторых депутатов. Им некогда, а часто, в общем-то, незачем познавать искусство. Можно один или два раза выкроить время, чтобы сходить на мастер-класс «Картина маслом за три часа» – но это еще никого не сделало знатоком. А для систематического самообразования нужно, как минимум, стойкое обоснованное желание и большой запас активного внутреннего интереса.

Чего я понять не могу – так это когда застревают в восемнадцатом веке художники, музейщики, преподаватели. Им ли незачем изучать историю искусства? Им ли некогда взять в руки хотя бы труды Кандинского? Им ли не положено по роду деятельности посещать выставки и расширять собственные рамки, учиться разным уровням восприятия и анализа картины, тренировать свободу мышления, наконец?

Вместо этого мы наблюдаем массу вроде бы профессионалов, которые подчеркнуто гордятся своей «анахроничностью» и непричастностью к «савременнаму». Они отстаивают, с большими или меньшими вариациями, очевидность, буквальность, «благопристойность» и «красивенькое». Апеллируют к «традициям» требуют изолировать и обвиняют в неумении рисовать тех, кто не вписывается в каноны –сотлетней давности. Что это? Болезненный страх осмысления? Или, может, нежелание трезво оценить собственный уровень? Уютно и комфортно всю жизнь делать то, чему единожды научили, а что эволюция в таких условиях становится невозможна – да кому она нужна, эта суша?

Любопытно, что описанный недуг специфичен именно для визуального искусства. Возьмем, к примеру, литературу. Там все устроено по похожей схеме: есть «золотые классики», «морфинисты-авангардисты», «борзые современники», и прежде чем самому начать писать, хорошо бы перечитать их всех, чем больше, тем лучше.

Но даже распоследняя Донцова не пытается писать как «старые мастера» и не требует этого от других. Современность – языка, реалий, ментальности – свободно вливается в книги. Джойса, Миллера и Берроуза можно читать или не читать, но никто не предлагает «сжечь писанину душевнобольного». Точно так же никто не пытается заново написать «Айвенго» или «Отверженных». Ищи новые сюжеты, говори о том, о чем еще не сказали, будь в одном времени с читателем – или останься неизданным и неизвестным.

И только мир живописи продолжает вариться в тягучем неосознанном ретроградстве и гордиться этим, как в былое время пролетарий гордился тремя классами образования. Важное уточнение: мир постсоветской живописи. Наверное, это впиталось вместе с партийными заветами и коммунальностью: представление о том, что искусство должно быть «красивым», «пристойным» и «чтобы можно было показать детям». А иначе – дорога вам на прогнивший Запад, где масоны-коллекционеры выполняют план Даллеса и скупают разное уродство. Ладно бы хоть прятали у себя дома, так нет ведь – потом еще выставляют в музеях, а люди ходят – безобразие, да и только.

Как с этим бороться? Так же, как и с большинством безликих негативных явлений: культивацией осознанности. Очень тяжело, нервоемко и часто безрезультатно пытаться открыть глаза другому. Но можно сосредоточиться на повышении собственного уровня и создать ауру, которая по капле будет рассеивать темноту вокруг. Это тоже нелегко и долго, с вероятными приступами безысходности по дороге – но, по крайней мере, дает шанс получить результат.

Главное, чтобы хватило времени. Потому что темнота, к сожалению, тоже не спит.